Слава Полунин: «театр жизни» — следующий шаг человечества

Слава Полунин: «театр жизни» — следующий шаг человечества

Правообладатель иллюстрации
AFP

В этом году исполняется 50 лет театру «Лицедеи» и 50 лет творческой деятельности его основателя Славы Полунина. Театр начал свою работу осенью 1968 года, но как подлинный «дурак», Полунин решил считать днем рождения «Лицедеев» День дурака — 1 апреля.

Основные юбилейные события намечены все же на осень — грандиозная ретроспективная выставка в Музее Москвы и серия спектаклей, в которых впервые за многие десятилетия бок о бок со своим лидером выступят разлетевшиеся по миру и по своим собственным проектам ветераны «Лицедеев».

  • Полунин: клоуны — это самые свободные существа

За эти полвека искрометная «дурацкая» энергия Полунина вышла далеко за пределы «Лицедеев». Нынешний год — год еще двух юбилеев — 30-летие «Академии дураков» и 25-летия «Снежного шоу».

За эти годы были «Караваны мира», фестивали уличных театров, грандиозные перформансы, осваивающие городские пространства Петербурга и Москвы, а также десятков городов Европы, Азии и Америки.

Был канадский Cirque du Soleil, в котором Полунин оставил огромный, неизгладимый след, и три года работы во главе цирка в Санкт-Петербурге.

Media playback is unsupported on your device

Слава Полунин проводит съемочну. группу Би-би-си по пространству «Желтой Мельницы» и отвечает на «дурацкие» вопросы

Своими корнями в «Лицедеи» уходят и театр «Дерево» Антона Адасинского, и группа «АВИА», для которой Адасинский создавал в 80-е годы феерическое шоу, и группа «Колибри» — именно в «Лицедеях» начинала ее основательница Наталья Пивоварова.

Да и театр «Лицедеи», пусть теперь и без своего основателя, по-прежнему работает в Петербурге.

У Полунина одновременно проходит несколько больших проектов: готовится выставка в Москве и почти целый год будет посвящен ей; продолжается работа секции «Цирк и уличный театр» на Культурном форуме в Петербурге , идут гастроли «Снежного шоу».

Сам же Полунин сосредоточился на своем легендарном «Снежном шоу», а в последние годы — на «Желтой мельнице».

Правообладатель иллюстрации
Slava Polunin

Image caption

Бывшая разрушенная заброшенная мельница под Парижем стала не только творческой лабораторией но и центром «театра жизни» Славы Полунина

«Мельница» — настоящая мельница в 40 минутах езды от Парижа, которую неутомимая и брызжущая неистощимой фантазией энергия Полунина и его соратников превратила в настоящую сказку.

Именно «Мельница» теперь — творческая лаборатория мастера, место постоянных полунинских фестивалей и праздников, и именно туда мы отправились, чтобы поговорить с Полуниным.

«Меня все время несло»

Би-би-си: В этом году ты, мы все, отмечаем пятидесятилетие театра «Лицедеи», 50 лет начала творческой деятельности Славы Полунина. Это 1968 год. Тебе было всего 18 лет. Как в 18 лет в СССР можно было создать театр? Я понимаю еще рок-группу создать, но театр! Это кажется совершенно немыслимым. Как это получилось?

Слава Полунин: Никто из нас тогда не думал, что мы создаем театр. Мы нашли тепленькое местечко во Дворце культуры имени Ленсовета. Это было удивительное место, где появилось множество творческих начинаний, в том числе и наше. Я пришел туда, где было пустое помещение, на двери которого красовалась надпись «Студия пантомимы».

Предыдущая группа уже оттуда убежала. [Рудольф] Славский, Григур [Григорий Гуревич] — там была целая плеяда. Все первые мимы России родились в этой студии. Их Славский там собрал, немножечко всколыхнул — но со временем все они разбежались.

Ну вот, я пришел в пустое местечко — там тепло, уютно. Есть возможность выступать — то туда просят, то сюда. Первые 13 лет мы с Сашей Скворцовым каждый вечер доводили до колик всю команду. Они лежали на полу и бились в истерике, потому что один гэг наезжал на другой, и мы с ним эти 13 лет провели в упоении, спасибо дворцу Ленсовета.

Би-би-си: Ты как-то говорил, что к моменту создания театра у тебя уже было пять лет опыта творческой деятельности в школе, многочисленные грамоты, награды. Как вдруг человек ощущает себя клоуном? Помнишь ли ты эти полудетские, подростковые ощущения? Ведь профессией это стало не сразу, был ведь еще и технический вуз.

С.П.: Школьная история довольно простая. Меня все время несло. Я все время хотел что-то создавать. Игры в магазине никогда не покупал, все делал своими руками. Читал книжки, по книжкам делал сюжеты.

Теперь есть такое искусство — ленд-арт, а я этим занимался, когда мне было 10 лет. В лесу делал восьмиэтажные шалаши, в снегу целые города, огромную трехметровую рогатку: резина от мотоциклетных камер и шапка кожаная. И туда морковку или кирпич. И она летит через все поле.

Потом Дом пионеров — тоже повезло, великолепная женщина была, Нина Михайловна, которая давала нам полную свободу и помогала развиваться. Мы там проводили вечер за вечером. Я делал КВН, вечера отдыха, каждую субботу народ бегом сбегался в этот Дом пионеров, потому что там всегда было интересно.

«Хочу быть клоуном»

Би-би-си: На какие образцы ты ориентировался? Олег Попов, Юрий Никулин, был Марсель Марсо, Леонид Енгибаров, «грустный клоун». Насколько они были важны для тебя?

С.П.: Сначала была школа и кинотеатр напротив. Такой огромный сарай, где показывали кино. Сбоку было окно, и я просил всегда человека, который туда заходил по билету, отодвинуть немного занавесочку, оставить мне щелку. Я все фильмы смотрел с улицы через эту щелку в этом окне. Там я и увидел «Веселые ребята», «Приключения Питкина в больнице», «Иван Бровкин на целине».

Все комедии того периода я просто поглощал. Пересказывал всем, изображал в лицах, показывал, какой был сюжет, как они это делали. Я даже написал Никулину письмо — увидел его в фильме, придумал, написал сюжет и отправил ему письмо — мало ли, пригодится.

И тогда кинокомедия меня, конечно взбудоражила. А потом, когда я увидел Чаплина с Малышом, я вообще ошалел — настолько искренне, звонко, и с движением, и по-человечески, и просто не оторваться было от фильма «Малыш». Я считаю этот фильм одним из самых великих всех времен и народов. «Малыш» меня просто покорил, и я понял — хочу быть клоуном.

После этого я увидел Марселя Марсо по телевизору, и через два дня во дворе уже всем показывал. Потом вылез на сцену в школе, потом в области, а потом заполнил все пространства, где только можно было выступать. И в конце добрался до Питера.

Правообладатель иллюстрации
Yuri Belinsky/TASS

Image caption

Первые шаги в пантомиме: «Тело как инструмент мне было очень в удовольствие»

Би-би-си: Тогда все считали, что клоун — это цирк. Ты же выбрал сцену. Как это получилось?

С.П.: Я сначала поехал в Москву. Пошел в цирковое училище, но там никак у меня не складывалось. Марсель Марсо не вылезал из головы. Это было что-то нереальное, непонятное. Там, как в бардовской песне, — все личностно. Ты мог произвести и сделать то, что ты сам хотел.

Мне показалось, что Марсо — более современное искусство, чем та клоунада, которую я видел на арене. Поэтому я отправился в какое-то незнаемое пространство, и оно меня затянуло. Правда, потом я увидел Енгибарова и понял, что и в цирке можно делать поэзию по-чаплински. Но было уже поздно, меня затянула пантомима, и я оказался в другой стороне.

«Пантомима меня взяла»

Би-би-си: Пантомима. Решение делать свое искусство без слов, без языка — оно сразу пришло? Этот подход пришел к тебе на самом раннем этапе, а потом оказался важным и полезным, чтобы и «Лицедеи», и «Слава» стали бы понятны во всем мире?

С.П.: Тут, наверное, природа решила за меня. Поначалу ничего подобного не было… Тело как инструмент мне было очень в удовольствие. Я любил двигаться. Для меня Чаплин был не только личностью, но и возможностью выразительности тела и свободы движения. Поэтому пантомима меня и взяла: я любил двигаться и очень хорошо это делал.

А когда пришел в театральный институт, мне на собеседовании и говорят: молодой человек, вы зря к нам пришли, вы не выговариваете 33 буквы, поэтому это не для вас, вы должны чем-то другим заниматься. Я подумал — раз я 33 буквы не выговариваю, чего их говорить тогда. И начал безо всяких букв заниматься тем, что мне приносило огромное удовольствие. Потом начал иногда все-таки слово применять, но так, чтобы буквы были не важны, чтобы это был абракадабрский, птичий язык.

Я очень люблю Хармса или абсурдистов, потому что в них всякое рычание, шкворчание является частью всего процесса. Я вернулся к слову, но фантастическому, абсурдному, перевернутому.

Би-би-си: Отсюда «Асисяй», «Низзя» и так далее?

С.П.: Да-да.

Би-би-си: В одном из ранних интервью ты говорил, что главной причиной успеха было не столько полученное в школе и институте мастерство, сколько та безумная энергия, что из вас всех выбивалась.

Правообладатель иллюстрации
Anna Hannikainen

Image caption

Одно из регулярных событий на «Желтой мельнице» — праздник на воде

С.П.: Вполне возможно, что большую часть эмоций, особенно в наш ранний период, публика получала не через искусство, а через вдохновение. Это как в рок-музыке, где множество великих исполнителей покоряют публику просто за счет личности, без голоса, без музыкального мастерства, просто страстностью, вовлеченностью.

Поначалу у нас глаза были вытаращены, потому что мы так любили это занятие. Мы просто вырывались на сцену и начинали все там крушить, пока не укладывали публику на пол от смеха, не могли остановиться.

Би-би-си: Интересно, что великие комики прошлого — и Чаплин, и Китон, и Жак Тати, и Монти Пайтон — вовсю работали в кино. Именно через кино они формировали свою эстетику, доходили до зрителя и завоевывали свою популярность. В фильмографии Славы Полунина есть около десятка фильмов, но там либо просто снимают театр, или же ты выступаешь как актер. А вот собственного кино практически нет…

С.П.: Во-первых, я не режиссер и не сценарист. Я вдохновитель. Я вижу цель, я туда несусь и прихватываю за собой десятки людей, которые вместе со мной это с удовольствием делают. А кино — очень строгий процесс, очень технологичный. Там одновременно требуется и стихийность, и расчет. Мне выйти на сцену и разнуздаться в 100 раз естественнее, чем что-то подробно долго кропотливо создавать. Это не моя внутренняя суть.

Поэтому я несколько раз брался за это, и только в фильме «Как стать звездой» когда у нас был режиссер (Виталий Аксенов — прим. Би-би-си), который принял наш принцип. Мы сказали: «Что будем делать, не знаем, ставьте камеру и снимайте все подряд — бесконечные импровизации». Весь фильм от начала до конца снят как импровизация.

Мы садились на 15 минут, договаривались, потом ждали, пока нам сделают реквизит, и потом валили на экран, и начиналось сумасшествие. Очень красивый фильм, я считаю, поэтому нас в Европе потом назвали «Братья Маркс с Востока», потому что своей стихийностью, безудержностью и радостью жизни мы напоминали братьев Маркс.

«Метафорический язык»

Би-би-си: В этой советской, доперестроечной среде, в семидесятые, в начале восьмидесятых все искусство проходило жесткий контроль, особенно то, что попадало на телевидение, все было жестко зарегламентировано. Вы на общем фоне были явной белой вороной. Приходилось сталкиваться с какими-то проблемами на уровне худсоветов, каких-то властей?

С.П.: С самого начала мы поняли, что попали в очень хорошее место. Клоунада и пантомима. Пантомима молчит. О чем говорит, не до конца понятно. Всегда это метафорический язык бесконечных вариаций и смыслов.

И еще клоунада очень похожа на наивную детскую игру. А с ребенка какой спрос? И мы, сначала интуитивно, а потом уже понимая, что мы делаем и как, всегда старались внимательно двигаться по этому коридору, не заходя на другие территории. Поэтому и получилось, что мы достаточно легко обошли все уголки.

Но бывали и вещи, которые мы не могли отрегулировать. Какое-то письмо куда-то, и вот у меня готовятся мои первые гастроли в Италию, 1975 год, по-моему, и мне говорят — гастроли не получатся, давайте пока не будем выступать во Дворце съездов, в «Октябрьском» зале, давайте где-нибудь по деревням.

Правообладатель иллюстрации
Vanya Polunin

Image caption

«Желтая мельница» — синтез самых разных, зачастую экзотических культур

По деревням — хорошо. Я тут же беру автобус у ЦК комсомола и отправляюсь создавать новый уличный театр в Ленинградской области. Там же 500 километров, как вся Франция. И мы проехали все деревни, спали на сеновалах, брали зарплату помидорами, яйцами. И создали уличный театр в России.

И потом сделали свой маленький театрик во Дворце молодежи на 70 мест. Три года нас не видно было и не слышно, а мы сделали десять спектаклей один другого краше. Голь на выдумки хитра. Таким путем мы ухитрялись существовать в реальности, находя для себя гармоничную ситуацию.

Би-би-си: Успех, причем такой, на самом деле грандиозный, всенародный успех, пришел к «Лицедеям» еще на стадии чуть ли не самодеятельного театра. Насколько был неожиданным этот успех? Как вы к нему отнеслись? С одной стороны, по фильмам того времени, видно, как вы буквально купались в этом общении со зрителем, этой взаимной любви и взаимном приятии. С другой стороны, в одном из тогдашних интервью ты сетовал, что чрезмерное внимание людей мешает работать, что вы топчетесь на месте.

С.П.: На самом деле, популярность пришла еще до «Лицедеев». Начинали мы дуэтом с Сашей Скворцовым — там был десяток прекрасных миниатюр. Райкин нам вручил вторую премию на Всесоюзном конкурсе артистов эстрады. Мы были достаточно известными везде, но публика особенно нас не запоминала. Мы прекрасно выступали, зал в восторге, аплодисменты, и… через два дня нас забыли.

Потому что наши персонажи не были еще интересными, то есть мы знали профессию, но не создали характеров, не создали мир. Когда я первый раз шагнул в клоунаду, сделал этот нос мой обрезанный, желтый костюм, и сделал номер с телефоном, тут произошел просто взрыв.

Наше мастерство, которое мы накопили за 20 лет, вдруг вылилось в характеры, в мир и персонажи, в сюжеты и тому подобное. Как только показали по телевизору этот номер, я уже за такси никогда не платил, в ресторанах никогда не платил, меня принимали, как будто я член семьи: «Ой, садитесь, поехали, куда вы хотите?» — и так далее. Такая фантастическая любовь к клоуну.

Я понял, что нашел какую-то очень верную ноту, и решил, что надо тогда делать весь театр такой, то есть не только мой один персонаж, а такая ватага, как в комедии дель арте: один — кривой, другой — толстый, третий — нахрапистый, разные характеры. Поэтому появился Антон [Адасинский] — жесткий, Валера [Кефт] — вдохновенный, Леня [Лейкин] — хохотун, Папа [Роберт Городецкий] — интеллигент и так далее.

Правообладатель иллюстрации
Interpress/TASS

Image caption

Хохотун Леня Лейкин и по сей день работает в театре «Лицедеи»

То есть я разобрал характеры общества на отдельные блоки. Этот характер давал одну аудиторию, этот характер — другую, и мы получили просто всю панораму России, потому что мы сделали кучу — как же это назвать? — оболтусов, лунатиков, сумасшедших, радостных людей, живущих счастливо друг с другом. Эта удивительно вдохновенная жизнь этой когорты притягивала людей, они хотели жить так же, и поэтому они очень-очень полюбили эту команду.

«Человеку всегда мало»

Би-би-си: Казалось, уже была эта команда, была вся эта плеяда великолепных образов, казалось, уже все есть, и вдруг, когда наступила перестройка, еще какие-то новые идеи полились, как из рога изобилия: «Академия дураков», «Бабы-дуры», «Караван мира», фестиваль уличных театров, «Корабль дураков». Как, откуда, что стояло за каждой из этих идей?

С.П.: Главная причина, наверное, в том, что человеку всегда мало. Как в той пушкинской сказке: «Хочу, чтобы у меня было не только корыто, но и сеть, и еще, и так далее и так далее».

Вот мы в клоунаде; мы чувствовали уже, что легко входим в аудиторию, легко завоевываем публику, легко с ней общаемся, — а что дальше, а что мы еще можем? Хотелось попробовать свои силы, наверное, это самое первое желание, а потом, наверное, желание измениться, потому что ты должен быть другим.

Я пришел к тому, что пять-семь лет — и ты должен полностью сменить все, что делаешь. Поэтому мы: ага — в уличный театр, ага — в карнавал, ага — в театр жизни, — и так далее. То есть мы каждый раз открывали новые горизонты и отправлялись туда просто с полной стихией.

Так как мы уже поняли, что мы очень сильные, мы стали просто нахально делать то, что невозможно. Даже только то, что невозможно. Если делать фестиваль, то чтобы он покорил всю Европу и собрал все лучшее, что в ней есть. Если мы хотим «Академию дураков», то только самые великие сумасшедшие всего мира, и так далее.

В конце концов, мы поняли, что, кажется, точно настроили свой организм, мы слышим правильную ноту, и раз мы это слышим, то можем попытаться сделать что-то очень важное для всех, а не просто повеселиться самим. Так и начались все эти история за историей.

Би-би-си: А потом наступил какой-то момент, когда ты понял, что театр оказался не нужен, что Слава Полунин как имя вполне может заменить «Лицедеев». Как это произошло?

Правообладатель иллюстрации
Amanda Parer

Image caption

Чего только не встретишь на «Желтой мельнице»!

С.П.: Нет, это, наверное, не так, это в обратную историю. Я увидел, что мне все сложнее и сложнее выстраивать события, потому что каждый из моей команды хотел по-своему выразить то же самое. То есть мы делаем какой-то спектакль. Я: «Давайте вот так». — «Нет, давайте вот так». — «Нет, я правильно». Мне все сложнее стало регулировать отношения.

Я очень внимательно работал с группой, помогая, чтобы каждый на каждом этапе смог максимально сдвинуться с места, развиться и так далее. Но в какой-то момент ты понимаешь, что это уже слишком, что ты уже не в состоянии, ты становишься администратором и занимаешься только этим: как урегулировать все отношения, чтобы все сделать дальше гармонично. Тогда я понял, что нужно останавливать всю эту машину, нужно искать другой способ.

Дети выросли, надо дать им возможность каждому проявить себя так, как он считает важным. Я тогда предложил: «Давайте разойдемся на год-другой, вы каждый попробуете все, что вы хотите, а потом, если вы захотите, мы опять можем собраться и двигаться дальше».

Cirque du Soleil

Би-би-си: Примерно на этом этапе появился Cirque du Soleil. Насколько новым, необычным и полезным был этот опыт, что он тебе дал?

С.П.: Расставшись с «Лицедеями», я начал делать «Академию дураков» в Москве, в Питере, по всей России хотелось сделать систему. Но я понял, что захлебнусь. Очень сложно. И аренда помещений, и плата за свет.

С Роланом Быковым начали делать отделение старых дураков «Академии» в Москве, но все равно сложности огромные даже в содержании здания. Я понял, что в этот период — начало 90-х — мы не справимся.

Тогда я и подумал: нужно что-то такое придумать, чтобы пока переждать это время. Шок экономический, новая политика, новая экономика, и надо искать новые принципы жизни каждому человеку в России. Думаю: надо ждать, пока это пройдет, сейчас им не до культуры, не до искусства — три года, пять лет, не знаю сколько. Пойду пока учиться.

Куда? Я всегда мечтал в цирке поработать. Поеду в цирк. Какой? Cirque du Soleil — самый лучший. Я позвонил им, они, конечно, меня знали давно и очень рады были, что я хочу. Я говорю: «Хорошо, давайте два-три года я с удовольствием поеду и поработаю в каком-нибудь вашем проекте». Тут же прилетел в Монреаль и начал работать.

Первый год — просто великолепно, потому что машина такая мощная. Это захотел — сделали, это — пожалуйста. О еде, о быте не думаешь, просто все для тебя. Ушли все заботы, и осталось только одно творчество. Целый год — такое удовольствие. Через год, когда спектакль был создан, он вдруг закрепился, просто как железный, и начал двигаться по миру. Попытки его раскачать, то есть оставить живым, — невозможны, потому что машина организации сделана гениально, а машина содержания не додумана, и она всех людей, которые находятся внутри цирка, просто держит в клещах.

Ты не в состоянии изменить ни одного движения. Для клоуна это вообще нереально. Клоун вообще не знает, что он сейчас сделает. У него чем больше стихийности, тем больше успеха, и радости, и события, и так далее.

Я затосковал. Сначала даже не мог понять, в чем дело. У меня — давление, у меня болезнь, постоянно хожу в больницу, что-то происходит, перед глазами какие-то… то есть до физического, со мной начала происходить вся эта история.

Потом понял, я увидел знак автомобильный — «Выход», и понял: надо отсюда уходить. Вот оно решение. Прибегаю к начальству: «Ребята, отпустите, пожалуйста. Я думал, я вытяну, с удовольствием с вами работал и так далее, но отпустите». Они говорят: «Хорошо, найди на свое место кого-нибудь и пожалуйста — можешь уходить». Я тут же вышел, махнул рукой, остановилось такси. Это был Юра Медведев из Таганки, он мечтал быть клоуном. Я говорю: «Юра, ты завтра работаешь в Cirque du Soleil, пошли быстрее, я тебе сделаю костюм». Побежали в секонд-хенд, я выбрал костюм, доделал его, и он в этом костюме 10 лет в Cirque du Soleil, в счастье…

Би-би-си: В твоей роли?

С.П.: В моей роли, в счастье полном, потому что он всегда мечтал быть клоуном, и вдруг в самом лучшем цирке мира он получил работу, которую он обожал просто.

Странствия по миру

Би-би-си: Ты вышел из Cirque du Soleil — и что? Ты же не вернулся в Россию?

С.П.: Cirque du Soleil закончился. Присмотрелся, вижу: не готово место, я не нужен еще в России. Думаю, что еще я должен делать? Опять учиться? Где?

Есть много замечательных стран: Италия — комедия дель арте, Франция — ярмарки, [Жан-Луи] Барро, и так далее, и так далее — тут столько историй. И Англия, где, конечно, «нонсенс», мюзик-холл, Фред Карно — одна из вершин мировой клоунады.

Разложил я карту и смотрю, в каких городах мира больше всего театров, оказалось, что в Лондоне. Думаю: раз большое количество театров, много людей ходит в театр, значит, больше всего критики, специалистов, и, значит, люди любят и понимают театр. И клоуны, и мюзик-холлы, и Фред Карно, еще и это — поеду.

У меня уже были там знакомые, еще из старых моих друзей хиппи. Один из них был директором театра «Хакни Эмпайр». Я ему позвонил, говорю: «Приютишь меня на годочек, я хочу со своим спектаклем в Лондоне начать». — «Хорошо, — говорит, — 40 спектаклей в год я тебе даю». Я приехал и все деньги вбухал в рекламу. Просто все, что в цирке заработал, отдал на рекламу, чтобы расшевелить внимание к этому…

Би-би-си: А что за спектакль был?

С.П.: «Снежное шоу».

Би-би-си: «Снежное шоу» уже было придумано?

Правообладатель иллюстрации
PA

Image caption

«Снежное шоу» — просто какой-то чудо-ребенок родился

С.П.: Я придумал «Снежное шоу» еще до Cirque du Soleil, положил в коробочку, думаю: поучусь пока шоу-бизнесу, потом когда-нибудь пригодится… И вот шоу-бизнес закончился, и я начал опять заниматься творчеством.

А «Хакни Эмпайр» — место для меня святое. Там же Чарли Чаплин начинал! На ступеньке прямо так и написано: «Здесь Чарли Чаплин выступал в труппе Фреда Карно и имел огромный успех».

Я тоже имел в «Хакни Эмпайр» такой сильный успех, что они получили деньги на полную реконструкцию здания. Я как бы подарил просто десятки миллионов государственных фунтов на этот театр, и его восстановили. Впервые за многие десятилетия открыли третий балкон в этом зале: публика не вмещалась, и пришлось реконструировать третий ярус.

Би-би-си: Вот был Лондон такой замечательный. Был Монреаль с Cirque du Soleil, был Нью-Йорк. Теперь Париж. Почему все-таки Париж, почему закрепились именно здесь?

С.П.: Кстати, Нью-Йорк надо не забыть, потому что я дал тысячу спектаклей — тысячу! — на Юнион-сквер. Сначала я ринулся на Бродвей, столкнулся с этими продюсерами… Девять месяцев пытался с ними подписать контракт — настолько сложна вся эта история. Каждый раз они говорили: «Мы контролируем творчество, мы решаем, кто будет выходить на сцену».

Я юлил, искал, как можно вырваться из этой системы. А они мне говорят: «Мы миллионы кладем на рекламу, мы не можем отдать тебе контроль». А я как могу отдать своего любимого ребенка, чтобы кто-то другой контролировал, как он растет, развивается?!

В общем, так-сяк, нашел, наконец: «Театр на Юнион-сквер». Там не было, во-первых, профсоюзов, во-вторых, никакой сверхмощной рекламы, на которую надо десятки миллионов тратить. И вот мы с какими-то ребятами фантастическими из Австралии просто арендовали театр… Там рядом соседняя дверь — театральный институт Страсберга (Ли Страсберг — последователь метода Станиславского, из Института театра и кино Страсберга вышли Мэрилин Монро, Джеймс Дин, Монтгомери Клифт, Джейн Фонда, Дастин Хоффман, Аль Пачино и многие другие звезды — прим. Би-би-си), то есть местечко там замечательное!

Я притащил просто удивительного дизайнера из Москвы, и он превратил этот театр просто в куколку, и мы там три года каждый день… В подвале сделали русский клуб, это было просто чудо!

Би-би-си: Это было до Лондона или после?

С.П.: Наверное, после Лондона. Просто я начал развиваться во все стороны, потом по всему миру начались наши гастроли. Ну и стало ясно, что очень непросто артисту в Лондоне. Все, что зарабатываешь, тут же исчезает — жизнь очень дорогая. Я посчитал, и по экономике стало не сходиться. Думаю: надо перебираться в какую-нибудь другую страну, здесь я концы с концами не сведу. И как раз продюсер предложил мне на три года контракт в Париже. Я и говорю: «Хорошо, вы покупаете, строите мне Мельницу, и я на три года к вам в рабство ухожу».

Би-би-си: Идея Мельницы уже была?

С.П.: Уже была. Перебрался сюда, а потом уже, когда здесь все зажило, началось мотание во все стороны…

«Желтая мельница»

Би-би-си: Как идея Мельницы появилась, как она была реализована? Кажется просто фантастикой, что это все удалось реализовать.

С.П.: Как раз я уже понял, что к театру постепенно теряю интерес. Я «Снежное шоу» люблю как ребенка своего, но это уже прошлое мое. Оно удивительно. Ему еще жить и жить, просто какой-то чудо-ребенок родился, и много-много у него еще лет будущего, потому что очередь на него во всех странах.

Я подумал: как, что я хочу дальше? То есть та же история, что и с «Академией дураков», и с «Караванами». Нужен новый этап. В уличном театре открыта стихийность, возможность встретиться с человеком на улице. В карнавале уже все люди становятся частью события. А я говорю: «Давайте еще один шаг: когда уже нет театра, а жизнь становится искусством».

Откуда это взялось? Великий такой человечек [Николай] Евреинов, который театральный деятель в России одновременно со Станиславским, Мейерхольдом. Его как-то в сторонку сдвинули с основного горизонта, а он один из самых великих. Хотя я влюблен в Мейерхольда, у меня просто все книги Мейерхольда, которые издавались хоть где-то в мире, и я у него учился режиссуре, но Евреинов для меня — более великая фигура, потому что он показал следующий шаг человечества.

Правообладатель иллюстрации
Masha Manaenkova

Image caption

«Тбилисоба» — грузинский праздник на «Желтой мельнице»

Он сказал: «В будущем люди не будут приходить смотреть искусство, а будут жить так, как делается искусство». Евреинов просто сказал: «Театрализация жизни», — но я понял, о чем, куда оно ведет, и начал развивать эту идею. Мне нужна лаборатория, где я буду исследовать, что придумал Евреинов, просто в реальность вводить, потому что он нарисовал это только на бумажке. И я начал.

Почти 10 лет я искал по миру, где это может быть: и там и сям, и так и этак. По полгода прожил в 12 городах, которые я включил в свой список: Барселона, Амстердам, Берлин, Москва, Нью-Йорк… Все не то, не то, не так, не так, что-то не то.

Бац, попал во Францию, — вот это место. Лучшая культурная политика в мире, то есть лучшая настолько, что рядом ни одной страны нет. Франция так внимательно занимается культурой. Для них культура — это большая часть жизни. Даже среди публики — любое новое начинание, новый проект, сразу все: «Что, почему? Расскажи!» — огромное внимание к этой части человеческого духа, которая воплощена в искусстве. Поэтому у меня здесь столько поддержки из соседнего села и так далее.

Ну вот, я решил: это будет во Франции. Расчеты у меня очень сложные. Я провел циркулем от центра Парижа — 10 минут, 20 минут, 30 минут. Понял, что надо, чтобы не дальше 30 минут — иначе друзья не поедут. Еще должно быть обязательно 30 минут до аэропорта и 30 минут до скоростного поезда.

С расстоянием определились. Что здесь должно быть? По дзену должны быть дерево, гора и вода. То есть что? Мельница! 200 мельниц посмотрел. Нашел вот эту — никому не нужна, заброшена, поломанная. По цене как двухкомнатная квартира в Париже. Все, покупаю, к тому же еще три гектара земли прикладываются.

Правда, все затопляется каждый год. Никому из французов не нужна, а мне — как раз. Я поставил все на колеса, на всякие подпорки, и наводнения мне не мешают. В это время я все равно здесь не бываю. Кстати, я здесь бываю максимум три месяца в году. Это еще хорошо, если три месяца получается.

Главное, что я здесь делаю, — это мои проекты, связанные с лабораторией творческой. Как только я задумал новую идею, мчусь на мельницу, потому что здесь просто идеальная команда, идеальная среда, внимание со всех сторон и помощь. Я даже на рекламу ничего не трачу. Это все регион заботится о том, чтобы все знали, что у меня в это время что-то происходит. Я кинул в интернет два слова, и у меня битком народу.

Театр жизни

Би-би-си: Расскажи об этих проектах.

С.П.: Что же такое «театрализация жизни»? Я начал с того, что пытался просто взять произведение и поместить его в жизнь, как бы перемешать. Не работает. Сначала создал здесь десяток фестивалей, мощнейших, когда десятки великих коллективов просто растворялись в этом пространстве, публика приходила, дотации региона, сразу находились деньги и так далее.

Но это не то. Я понимал, что не должен идти по дорожке, где все находятся и где все уже протоптано. Нужно искать что-то совсем другое. В конце концов, я понял, что главное — природа, то есть человек выходит на природу. Ему нужно летом из города вывалиться. Поэтому это понимание — город и деревня, природа, этот контраст ухода от цивилизации к натурализации — это важный момент.

Второе: я не должен им ничего показывать, я не должен их развлекать. Когда у меня артисты здесь, я их сюда приглашаю, я с ними долго, часами говорю: не выступайте, живите, растворитесь здесь, никогда не становитесь лицом к публике, будьте вместе с ней, станьте в уголочек, кидайте там свои шарики, обнимитесь с кем-нибудь, дайте ему возможность.

То есть я переделал формулу существования искусства в формулу сосуществования, а самое главное — запретил публике сюда приходить. Только кто хочет соучаствовать, вместе с нами создать проект. И тысячи людей приходят создавать проекты.

Правообладатель иллюстрации
Anna Hannikainen

Image caption

С крыльями и внучкой

Я говорю, например: «Мы сейчас делаем проект, как научить голубя летать». На самом деле — как научить людей летать и мечтать. И приходят тысячи человек с крыльями. Сумасшедшие, фантастические крылья, и здесь куча событий, где они учатся летать. Это совсем другая формула, и, в конце концов, теперь я уже многие события делаю так: я просто пишу название, скажем «Как дураки», — и все, и ничего больше никому не рассказываю.

Открываю дверь, пару тысяч человек заходят и ведут себя как дураки. Потому что все окружение уже привыкло, они поняли, что это место, где можно сотворчеством заниматься, где может принять участие и проявить себя любой человек — хоть повар, хоть колхозник, хоть из Нью-Йорка, хоть из России.

Это формула нашлась здесь. Она оказалась невероятно сильна: мы даже не представляем себе, как все любят преображаться, отправляться в какие-то путешествия, мечтания.

Вот еще пример. Я никогда ничего не делал для детей, потому что считал, что дети и так счастливы, а взрослым в поисках счастья надо помогать. Я сам считаю себя ребенком, как был, так и остался ребенком, и поэтому я со стороны детей помогаю взрослым что-то понять, найти настоящее. Я сам учусь у детей и всем предлагаю учиться у детей.

Однако появились внучки, и я понял: надо для них что-то делать. Я и придумал — «Мия Май фестиваль». Моя старшая внучка Мия — поэтому «Мия Май фестиваль».

Как же сделать? Мы сделали цветные билетики и разнесли их по всем школам в 50 километрах вокруг. Дети расхватали билетики.

В билетике написано: «Этот цвет: ты должен одеться в этот цвет, принести еду этого цвета и взять с собой только одного взрослого». То есть мы разрешили ребенку быть лидером в семье в этот момент. Он все время в подчинении, он все время выполняет. А тут он хозяин положения, он распоряжается семьей, он может взять только одного родителя, и он принимает решение.

Каждый из родителей понимает: если выбрали другого, значит, он сам что-то недоделывает. Вот они берут одного взрослого, переодеваются все и идут сюда. Дальше в билете написано: «Ребенок становится старшим в семье на этот день, и он решает, кто балуется, кто не балуется, каким способом».

Правообладатель иллюстрации
Veronique Vial

Image caption

Несмотря на изрядный возраст в четверть века «Снежное шоу» не теряет ни безудержной энергии, ни всемирной популярности

Вот так они веселятся тут с этим цветом, с этим пикником, с этой едой… А я вижу — одна бабушка стоит часа два у входа. Думаю: чего стоит бабушка?. Спрашиваю: «Вы ждете кого-то?» А она говорит: «У меня нет детей, и я надеюсь, что какой-нибудь ребенок пойдет, заберет меня». Кто-то ее взял, в конце концов, и она тут прыгала на скакалке и вовсю веселилась.

Би-би-си: А следующий проект, я слышал, будет про окна.

С.П.: У меня этих идей миллион, потому что любое слово, которое мне говорят, для меня уже проект. Еще Эйзенштейн сказал: «Во всех вещах есть смысл, важно его оттуда вытащить».

Поэтому когда мне сказали, что какой-то банк, BNP что ли, выбрасывает кучу, сотни окон, потому что делает реконструкцию здания, я и говорю: «Пусть выбрасывает сюда». Они привезли, и теперь у меня лежат несколько сотен окон. Ну, раз есть сотня окон, нужно что-нибудь с ними сделать.

Решили сделать не день открытых дверей, а день открытых окон. Открытое окно — это образ: впустить свежий воздух, вырваться наружу из квадрата, в котором ты заключен всю жизнь, и так далее. Множество ассоциаций рождается у человека, когда говорится «день открытых окон», и я поэтому делаю огромное количество инсталляций, каждая выражает эти идеи.

У меня есть, например, балкон одиночества, где будет сверху зонтик, — это прямо на реке, — а по окну будет все время капать дождь. Вокруг будет солнце, единственное место — на балконе одиночества, всегда там будет идти дождь, и так далее.

Мы на территорию будем входить через открытое окно, то есть в заборе пробиваем дырку, делаем лестницу, народ по этой лестнице будет проходить. Будут огромные открытые окна, футбольный мяч, и люди забивают в эти окна мяч. В каждом окне свой звук, заранее подготовленный: в одном разбивается стекло, в другом — вскрик женщины, в третьем — кошка и так далее. Мы из окон делаем бесконечные фантазии и игры для тех, кто будет в этом участвовать.

Опять цирк

Би-би-си: Несколько слов о петербургском цирке. Новость о назначении Славы Полунина директором Петербургского цирка все восприняли с воодушевлением. Казалось бы, кто еще может вдохнуть новую жизнь в эту старую институцию? Однако пробыл ты на этой должности не так уж долго. Что произошло? Как можно оценить этот опыт?

Правообладатель иллюстрации
Ruslan Shamukov/TASS

Image caption

Вместе с «солнечным клоуном» Олегом Поповым на премьере программы «Пусть всегда будет солнце» в Петербургском цирке 13 февраля 2016 года

С.П.: Не так уж недолго — три года все-таки. Я стараюсь, чтобы все мои проекты были хотя бы три-пять лет, чтобы можно было хотя бы что-то успеть сделать.

Я сделал там прекрасный спектакль «Золушка». Это просто показатель того, куда может двигаться дальше цирковое искусство. Я мог бы по этой дороге пойти, но там достаточно сложно. Традиционный цирк в России очень сильный, есть множество мастеров, которые очень хорошо это делают. Но меня влечет поиск нового языка, нового времени, новых идей и так далее. Поэтому, конечно, я бы хотел делать другой цирк, не из того, что мы уже достигли, а из того, что нам надо искать.

Но я понял, что это нереально. Традиционная цирковая система достаточно крепкая, сильная, ей много-много лет, у нее есть свои плюсы, минусы, она знает, куда идет. Поэтому единственная возможность создать новое цирковое направление — строить новые цирки, новые школы. И через три года это заживет.

Ко мне прибежало со всей России множество вдохновенных ребят, которые хотели бы сделать другой цирк, которого мы еще не знаем. У меня была очень хорошая школа, множество людей там преподавало. Замечательная когорта людей там образовалась. Я их всех, когда уходил, передал цирку «Упсала» — это, я считаю, надежда петербургского цирка будущего. Там дети по 10-15 лет, но то, что они делают, все наполнено поэзией и новыми возможностями цирка. Там есть множество спектаклей, фестивалей, которые именно показывают, каким может быть в жизни цирк будущего.

Би-би-си: Можно ли сказать, что теперь, когда ты с таким упоением рассказал о том, что происходит здесь в «Мельнице», что спектакль, как таковой, форма, в которой существовал театр «Лицедеи» и Слава Полунин на протяжении десятилетий, постепенно отходит на второй план? «Снежное шоу» замечательное, но ему уже 25 лет. А нового, кажется, так ничего и нет. Что, не нужно?

С.П.: Мне не интересно. Я сделал еще после «Снежного шоу» спектакль Diablo, где метафизическая клоунада, и совсем недавно уже сделал спектакль «Чу» — по сути джазовый. Пять клоунов импровизируют на заброшенном чердаке, никому не нужные и без публики, они каждый вечер собираются и начинают играть.

Спектакли замечательные, но во всем этом я уже сто раз был. Я сделал 40 спектаклей, 80 фестивалей. От спектакля я теперь просто не получаю удовольствия. Я получаю огромное удовольствие, когда импровизирую, — то, что называют «театр жизни», жизнь как театр.

Это мое новое увлечение, моя новая любовь. То же самое продолжается и с «Академией дураков», это тоже ведь театр жизни. Дурацкие поступки дураков пронизывают не их профессию, а их существование вообще, в любом качестве — хоть художника, хоть человека.

Поэтому эти проекты для меня сейчас самые любимые, и я ими много занимаюсь. Это то, как люди будут жить в будущем. Клоунада — через хиппи, через панков — просочилась в жизнь и в поступки людей. Все больше и больше эстетические каноны художественного произведения проникают в ежедневность. Я хочу как можно дальше туда забраться, чтобы подсказать другим, какими средствами можно пользоваться, чтобы разворачиваться в эту сторону.

«Я живу там, где мой проект»

Би-би-си: Ты неоднократно говорил, что ты человек мира, и жизнь это вполне подтверждает. Но вместе с тем ты русский человек, выросший в России, начинавший работать в России. В какой степени для тебя важно оставаться русским человеком? Считаешь ли ты себя русским художником? Важно ли для тебя вообще это понятие страны?

С.П.: Я живу там, где мой проект. Российская публика, российские друзья, российская культура меня насквозь пропитывают. Поэтому самый большой, конечно, отзыв или реакция на мои действия именно там, потому что меня там больше всего чувствуют, и я там больше всего чувствую людей. Сейчас опять проведу год в Москве, потому что у меня фантастический проект: выставка, антология моих сорока проектов, — я выбрал 40 из 120.

Обычно я в России провожу месяца три в год. Это, кстати, больше, чем в любой другой стране. Двухмесячный тур по Сибири я делаю всегда, транссибирская магистраль и по всем сибирским городам каждую осень, сейчас получилось весной. Обязательно Москва, обязательно Питер и какое-то еще событие, Сочи стал у меня постоянным местом и так далее.

Но успеваю и по всему свету. У меня обязательные гастроли в Мексике, я там популярнее, чем в России, обязательные гастроли в Италии. Это моя любимая страна, каждую весну я там. Мой спектакль даже в репертуаре «Пикколо-театро ди Милано» — самого удивительного театра в Италии. В Южной Корее я не пропускаю ни одного года. У меня есть такой маршрут: сейчас — сюда, сейчас — сюда, сейчас — сюда, -и я с удовольствием это делаю и получаю огромное удовольствие.

Конечно, российские проекты, когда они возможны, для меня главные… Понимаете, не везде есть возможность вдруг размахнуться. В России это осталось: а, давайте-ка… Как, например, Лужков просил меня сделать в Москве фестиваль, чтобы никогда никто переплюнуть не смог — «Всемирную театральную олимпиаду». Время от времени случается подобная «чума». А как мы сделали «Караван мира»? Только в России мы могли затеять такое, потом рвануть уже по всей Европе.

Формула такая: здесь, в Мельнице, я делаю какой-то проект, ну вот, скажем, «Цветной карнавал». На 500 человек сделал, вижу — потрясающая идея, работает фантастически, люди с удовольствием вовлекаются. Сделал, привез в Питер. Цирк «Упсала» — полторы тысячи человек, огромный парк, люди — то же самое. Думаю, раз такое дело, — Москва. 10 тысяч каждый день в парке Баумана, просто феерическая история. То есть здесь лаборатория, которая создает идею, а потом она движется все равно в Россию.

Все «Лицедеи» для меня — моя семья

Би-би-си: Из «Лицедеев» выросли очень многие. Поддерживаешь ли ты связь с этими людьми, сохранилось ли ощущение какого-то единства, которое было? Я так понимаю, что оно будет как-то восстановлено в связи с юбилеем, с выставкой в Москве?

Правообладатель иллюстрации
Slava Polunin

Image caption

Антон Адасинский (справа) после ухода из «Лицедеев» поработал в рок-группе «АВИА», создал свой собственный театр «Дерево», но по-прежнему вместе с учителем

С.П.: Я, наверное, похож на Льва Толстого, я ни с кем никогда не ссорюсь. Я подставляю то одну щеку, то другую. Бывали ситуации самые тяжелые у меня в жизни, но агрессивного начала от меня ждать бесполезно. Я даже в театре никого не ругаю, никто не видел, чтобы я кого-то ругал в театре. Я всегда говорю только: «Как здорово, как замечательно».

С «Лицедеями» сколько бы ни было у нас разногласий, сложностей и обид, предавали люди в течение жизни много раз, ну, и что? Относишься, как к слабости человеческой.

Поэтому, в конце концов, я, если с кем-то вместе жил какое-то время, значит, любил и, значит, продолжаю любить уже всю жизнь. Все «Лицедеи» для меня — это моя семья. Только что я ездил в Питер, опять к ним. Мы договорились, что сейчас восстановим все ревю, соберем всех-всех: Антошу, Валеру, Чору. Все приедут, и мы сначала в Питере, потом в Москве покажем 10-20 спектаклей опять во всю силу, то, что мы делали раньше.

Источник: bbc.com

Похожие записи